Печальное танго

Саксофон пел хрипло и тоскливо. Иногда его песня прерывалась звонким дискантом трубы или плавающим басом тромбона. Казалось, что молодой, но уже отчаявшийся в жизни человек, пьяно плачет в кругу близких друзей, которые из сочувствия, как могут, бодрят, советуют не падать духом, верить в силу правды и света. А саксофон все одно – плачет в каком-то туманном танго, и его голос, полный страданий, будит воспоминания, нагло бередит душу, не спросясь лезет в самые затаенные уголки памяти.

Саксофонист – молодой человек лет двадцати пяти, в черных очках, с уже заметной пролысиной, круглолицый и с удивительно большими руками, более походил на грузчика, и, видимо, в его адрес праздная публика не раз посылала пожелания вроде: «С такой мордой не на дудке играть, а камни долбить киркой в самый раз».

В этом кафе он играет никак не менее двух лет, несмотря на то что остальной состав оркестра менялся раз пять. Я знал лишь то, что звали его светлым русским именем Степан. У завсегдатаев он пользовался большой популярностью. По ассоциации мне вспомнился рассказ А.И. Куприна о веселом скрипаче, проигравшем в портовом кабачку «Гамбринус» всю свою жизнь. Саксофонист не отличался особым весельем, более того, мне только раз доводилось видеть его улыбку. Это случилось тогда, когда кафе грохотало от хохота. Официант «усатый Коля» нес четыре порции глазуньи и, поскользнувшись на жирном пятне, опрокинулся навзничь. Яичница залила лицо и растеклась по усам. Он старался протереть глаза и только сильнее размазывал желток.

Меня не раз удивляла несвойственная его годам серьезность. Иногда казалось, что это обыкновенная дань моде, желание быть хоть в чем-то оригинальным. Но иногда он снимал очки, чтобы осторожно протереть их платком, и тогда его глаза, огромные и голубые, с тихой печалью глядели на окружающее, и я начинал верить в то, что книга жизни этого парня имеет немало трудночитаемых, грустных страниц. Согласитесь, в наши дни нечасто встретишь человека, оставшегося один на один со своей печалью и безраздельно преданного ей. Да и печаль ли это? Может быть, просто особенность характера? На этот вопрос я, возможно, и сейчас искал ответ, если бы не случай, проливший свет на эту чрезвычайную, на мой взгляд, любопытную и поучительную историю.

В один из вечеров, когда по поселку блуждала тихая и задумчивая, осыпанная звездами ночь, в кафе, наполовину заполненном посетителями, играл оркестр. Прозвучал последний, грохочущий аккорд шейка, и к эстраде подошла девушка, попросив сыграть танго «Прошедшее лето». Ребята из оркестра, возбужденные буйными ритмами танца, вдруг замерли, как один посмотрели на Степана. По его румяному лицу разлилась бледность. Дрожащей рукой он снял очки и, протирая их, обращаясь к девушке, сказал:

– Вы должны нас простить, но… мы не играем эту пьеску.

Его глаза, всегда добрые и светлые, смотрели строго и словно излучали темноту. Девушка пожала плечами, а потом попросила безразличным голосом:

– Ну, тогда сыграйте что-нибудь спокойное, для души.

Степан кивнул, покопался в портфеле, вытащил оттуда ноты для трубы, тромбона и гитары и разложил их на пюпитрах. Оркестранты переглянулись: это было ново. Обычно оркестр играл «ширпотребовские» мелодии: модные песенки-однодневки, шейки, зажигательные и сладостные цыганские песни для загулявшего дяди. Но ноты, причем совсем незнакомая гармония. Это решительно не входило в рамки обычного.

Ребята взяли на инструментах по две-три ноты, а потом посмотрели на Степана. Он был необычно собран и между тем никак не мог скрыть волнения. Очки спрятал в карман, а пальцы, разминаясь, привычно бегали по сложной клавиатуре. Степан отбил такт и, кивнув, заиграл.

Мелодия поплыла по шумному залу, разливаясь по уголкам, закрадываясь в сердце. Трогательная по своей простоте, однако глубокая и проникновенная силой чувств и переживаний автора, она заставляла зал понемногу затихать, и тогда настал момент, когда все замолкло, поддавшись волнующей силе музыкального откровения. Многие сидели, закрыв глаза и подперев голову руками, воплощая собой само внимание. Уткнувшись в плечо парня со строгим профилем, плакала девушка.

А Степан, бледный, с бисеринками пота на лбу, играл, как я потом узнал, откровение в любви, перелитое в музыку. Саксофон рассказывал, даже не рассказывал, а жаловался на что-то, и голос его, то печальный, то тревожный, говорил о неразделенной любви, а потом, вдруг наполняясь оптимизмом, плескался в радостных звуках счастья.

Мне впервые приходилось видеть, когда неорганизованная группа людей так полно и так правильно поняла все то, о чем хотел сказать музыкант. Когда музыка оборвалась, в зале на какое-то мгновение повисла гулкая тишина, а потом вдруг все задвигались, раздались крики, полные восхищения, аплодисменты, и люди потекли к эстраде. Поздравления сыпались с неизвестно откуда взявшимися цветами. Степан стоял смущенный и строгий, в глазах его светился вопрос, словно он чего-то ждал от этих людей. На просьбы повторить пьеску ответил категорическим отказом, а когда страсти немного улеглись, он уложил саксофон в футляр и ушел. И лишь много позже я узнал историю Степановой любви.

Сам он из Ташкента, единственный сын инженера-мелиоратора и учительницы. Во время землетрясения, в тот памятный весенний рассвет, мать его получила тяжелую травму и через неделю умерла. Отец очень страдал, а потом вдруг согласился ехать с какой-то экспедицией в Афганистан. У Степана кончились занятия в консерватории, и он поехал на лето к тетке, на Южный Урал. Здесь-то, в нашем маленьком городке, и завязалась эта история.

По соседству с теткой жила Вероника – девушка, как показалось Степану, в высшей степени строгая, удивительно красивая и современная. Она часто ходила в кафе под ручку со Степаном, где он подзарабатывал, играя в оркестре. Часто и возвращались вместе. Вероника, видимо, не придавала этим отношениям совершенно никакого значения, потому что иногда рассказывала о тех, кому она нравится и кто объяснялся ей любви. Справедливости ради следует сказать, что с девушкой так близко Степан встречался впервые. В консерватории он считался одаренным музыкантом, ему пророчили большое будущее, да он и не возражал. Музыка была для него единственным понятным и близким миром, которому он был безраздельно предан. Для других занятий, и тем более любовных увлечений, у него попросту не хватало времени. А здесь рядом такая милая, красивая девушка. Прогулки эти ему начинали нравиться все больше.

В кафе все то, что он играл, конечно же, посвящал ей. А однажды оркестр исполнил тогда еще новое танго «Прошедшее лето». Степан играл соло. Когда последний аккорд отлетел куда-то к потолку, Вероника подошла и взволнованно протянула ему букетик фиалок.

– Это восхитительно, просто удивляет, что вы способны на такие чувства, – в ее голосе было столько нежности, а лицо светилось таким откровением, что в тот же вечер Степан объяснился в любви.

Вероника стала вдруг строгой, а потом сказала:

– Хорошо, я стану твоей женой, но при одном условии. Ты должен написать танго, такое, чтобы оно мне рассказало лучше слов о любви твоей.

– Но ведь это непросто!

– Право на любовь нужно заслужить! – Вероника блеснула улыбкой и, нажав его кончик носа большим пальцем, убежала.

Каникулы кончились, но в консерваторию Степан не поехал. Говорят, два года он искал ту единственную мелодию, которая бы сделала его счастливым. Вероника неожиданно уехала, а через год вернулась в город с каким-то молодым человеком.

Степан знал о том, что она дома и сегодня наверняка будет в кафе. Она пришла под руку с рослым блондином в офицерской форме. Степан не обратил на это обстоятельство ровно никакого внимания, он ждал этой минуты. Раздал ноты ребятам, и оркестр заиграл. Мелодия звучала впервые, к ней прислушивались, а потом долго аплодировали. Степан, не снимая саксофона, подошел к столику, за которым сидела она.

– Здравствуйте. Вы, очевидно, догадались, что это танго посвящено вам? – Степан пылал от волнения и счастья.

Вероника, словно ничего не произошло, сказала:

– Спасибо, Степан. Познакомься, это мой муж.

Степан закусил губу и быстро вышел из кафе, натыкаясь по дороге на стулья. Он, конечно, не слышал, как Вероника сказал потом:

– Странный парень. Живет с нами по соседству. Однажды даже пытался за мной ухаживать. Да ты ешь, шницель совсем остыл.

Сергей Братт,

внештатный корреспондент